— Не приболела аз, тетя Матрена! — отчаянно закричала Феодосья и повалилсь на одр, рыдая. — Чего ты ко мне привязалася?!

— Бысть у тебя кровям сегодня али завтра, бо, вишь какая умовредная ты нынче! Орешь на сродницу, как дьяк приказной, — обиженно сообщила Матрена и вышла из горницы, пробормотав напоследок про дрисливое гузно, на которое не упаришь сусла, что в ея, повитухиной, интерпретации означало: на всех не угодишь!

Олей! О! И подумать еще толком не успела Феодосья про Божье наказание, а оно уж вершится! Одна осталась Феодосья, одна со своим грехом! Ушел, вор… Бросил ея… Переломил жизнь в одночасье…

Феодосья то выла, заткнувши рот взголовьем, от горя, что бросил ея Истома за ненадобностью, как оставляют гнить на берегу рыбу, забрав у нея икру. Когда от слез чернело в глазах и давило пестом в ушах, Феодосьино горе вдруг принимало другой вид: теперь страдала она не от подлого проступка скомороха, а от мысли, что никогда она больше с ним не увидится. И тогда Феодосья с тем же неистовым обрушением чувства принималась жалеть Истомушку, что не успел даже попрощаться со своею любушкой. Не виноват Истомушка, что пришлось уйти ему с ватагой — то Бог, углядев поутру ночные грехи, наказал Истому, погнал в лютый мороз по ледяной дороге, навстречу волчьим стаям!.. Она, Феодосья, в тепле и неге, а Истомушка за их общий грех расплачивается!.. То внезапу приходила ей счастливая мысль, что ея скоморох не покинул Тотьму, а схоронился в укромном месте и ввечеру вновь прокрадется к ней, Феодосье. Но, как только принималась она размышлять об уходе ватаги, так осой ввергалась мысль, что ночью Истома уж знал, что поутру покинет Тотьму и, стало быть, лгал он кривду про любы и нежные чувства. Ох, горе-горе!

Так пролежала Феодосья, гоня прочь холопку, звавшую к столу, до самого вечера. Василиса не тревожила ея, занятая заботами об разродившейся снохе и внучке Любиме, которого до крестин всеми способами нужно было оберегать от пронырливых бесов. А Матрена обижена была на Феодосьину грубость, да к тому же именно на ней лежала основная роль в распределении и возведении всяческих оберегов в горенке Любима. То она клала полено в люльку, дабы черти забрали его, спутав с чадцем, то подсовывала соль под пеленку, дабы чадце меньше плакало, то бормотала над пупорезиной, то клала краюху на завалинку, то… Ой, да мало ли дел с оберегом родовитого младенца?! Матрена от забот — аж упрела! Да не евши-то целый день! В брюхе у Матрены булькало, как в кадушке с квашеной редькой. Так что, когда семейство наконец уселось за стол, и Феодосье неволей пришлось спуститься в обиталище, сродницы от устатку на девку и не глянули. Феодосья села, было, в темноватый угол стола да пониже склонила главу к миске в размышлении укрытия опухших зенок, но тут поднялся такой переполох, что и вовсе всем стало не до Феодосьиного вида.

В воротах так загрохотало, что Матрена, басом охнув, констатировала захват Тотьмы басурманами. Но, когда жены в ужасе заорали, а отец, Извара Иванович, вскочил, своротив лавку, с ножом в пясти, в обиталище вбежала радостная челядь:

— Господин Путила Изваров приехавши! — кланяясь и ломая шапки, хором возопили холопы. — Встречайте!

Глава семейства Строгановых, Извара Иванович, размашисто перекрестился и поднялся из-за стола с нарочито приуменьшенной радостью, — чай не баба, чтоб верещать да охать. Однако ж разморщил, возведя к вороту сохатые пясти, рубаху до кожаного пояса, одернул вышитый цветной шерстью подол, стогом уметав его сзаду под расстегнутую меховую безрукавку, крытую сукном, и солидным шагом пошел к дверям. Среди женской же части поднялся такой переполох, какой был последний раз с приездом в Тотьму, неизвестно каким ветром занесенного, персиянского гостя, торговавшего тканью и всяким женским украшением. «От, же, бабы-дуры!» — мотал тогда главой Извара Иванов, разглядывая вечером гривны и усерязи, купленные женами. Снисхождение его снизошло на «дур», лишь когда в горницу, пританцовывая, вошла Феодосья и повела руками, припевая, демонстрируя височные кольца с бирюзой и браслеты. Через плечо Феодосья перекинула отрез шелка, мерцавшего лазурью, золотом и изумрудом чисто павлиньим хвостом! Лицо Феодосьи светилось эдаким счастьем, что Извара Иванов усмехнулся и приказал несть вечерять. Впрочем, на этот раз вящее всех переполоху поддавала золовка Мария, которая в короткий момент трижды возопила противоречивые распоряжения насчет новорожденного сына Любима.

— Любима Путиловича несите! — гаркнула она впервой. И дала по шее подвернувшейся Парашке. — Да не ты, щурбан кривоглазый! Обронишь еще наследника! Доилица пущай несет!

Затем посетила Марию мысль сидеть на лавке смирно, потупившись, как засватанной, но сразу повесть мужа Путилу в горенку к Любиму, дабы показать всему семейству, что пуп Строгановских хоромов теперича — не Зотейкина, а Любимушкина люлька.

Но тут же вновь вернулась она мыслью к идее со смирением и даже как бы постным видом сидеть на лавке, не кидаясь под ноги али на шею взошедшему супругу, дабы он сам радостно ринулся в первую очередь к ней, матери его сына, и прилюдно усадил за самое почетное место стола. Но, пока Мария щипала себя за ланиты в расчете на румянец и скоро вздевала еще одну душегрею для лепоты телесов, в сенях уж зашумели, и в проеме дверей показался Путила Изварович, старший и первый сын Извары Иванова Строгонова. К одному его плечу, вернее, из-за разницы в росте, к локтю, припала Василиса, беспрерывно причитавшая, за другой рукав держалась Феодосья.

— Ишь, вцепилась и тянет, как рак, — ревниво пробормотала Мария, но, тут же лебедушкой сложила рукава на груди и повалилась на пол, под ноги мужу. Упавши на колени, Мария громко охнула и схватилась за бок.

— Поднимай жену-то, Путила Изварович, — верно смекнув задумку Марии, озабоченно поторопила из-за плеча Матрена. — Только родила она, слабая еще, как бы чего не повредила.

Путила отринул длани Василисы и Феодосии и кинулся в наклонку к жене. Мария задрала главу и глядела на супруга исподволь, искусно подвывая. Все сразу засуетились вкруг нея вещно и словесно.

— Разродилась, ведь, жена-то! — ликующим басом рекши Матрена. — Наследника тебе произвела!

— Любимушку! — пританцовывая, звонко сообщила Феодосия.

— Поздравляем с сыном! Сделали нас с отцом бабкой да дедом! — дробила Василиса.

— Ну, здравствуй, Марьюшка, — промолвил Путила, засияв. — Сына, значит, мне родила?

Мария еще чуток поприманала, но самую малость, поскольку супруг ведь не успел снять шапки и перекреститься на красный угол и в любой момент должен был сделать сие, само собой, оставив жену. Поэтому Мария встала, уцепившись за холодный рукава мужниного, крытого сукном тулупа, и больше уж его не отпускала. Держа прилепившуюся жену левой дланью за чресло, Путила правой сунул шапку под мышцу, перекрестился, боком поклонился, боком же охапкой обнял отца, мать, сестру и прошел к столу. Лишь, когда он самолично усадил Марию на лавку, она выпустила мужнин рукав и расположилась именинницей.

Вереницей побежала челядь, сбивая лаптями половики, метая на стол дополнительную меру пищного, посуды, добавляя праздничных питий и угощений. Приняли холопки у Путилушки шапку и шубу — все новехонькое, не то, в чем уехал он обозом в Москву. И стали идолами, держа на вытянутых дланях одежу да взирая выпученными зенками на молодого хозяина. Василиса огрела дур рушником, наготовленным утереться Путиле. Стянули с Путилушки сапоги — не те, в каких топтали мостовые тотьмичи: из коровьей шкуры со вложенной в задник берестой. Нет, сапоги были московскими, червлеными, с голенищем, кокошником поднимающимся к колену, с копытцем под пятой. «Ох, ты мне! — занедужила Мария. — Это — перед каким ж блудями столичными Путилушка в эдаких сапожках хаживал? А я-то сижу в онучах, дура дурой!» И, дабы возвыситься и внове обратить на себя внимание мужа, Мария срочно переменила сценарий и гаркнула несть чадце, Любима Путиловича. Порывалась любящая жена и сапоги самолично стягивать, и онучи с ноженек Путилушки разматывать, и рушник подавать, дабы каждый раз елейными словесами Матрены: «да что ты, Мария, али без тебя не управимся? Тебе скакать нельзя, бо, ты рожение днями свершила» — напомнить о плодородии своем.